Алексиевич: Я не думаю, что есть хоть один человек, который действительно понимает, что происходит в Украине

— Мы пережили настолько травматичные события, — говорит Алексиевич, — что, я считаю, только любовь сможет нас спасти. Без любви мы не можем ни вернуться назад, ни направить взгляд в будущее. Только через любовь к жизни, к человечеству, мы можем надеяться восстановить то, что было уничтожено, и думать о завтрашнем дне.

— Так давайте поговорим о любви. Вы никогда не говорите о ней напрямую в своих книгах, но она — главный скрытый герой каждой страницы, и очевидно, что именно ее отсутствие становится основной причиной войны. Невозможно говорить о мире, не говоря о любви. Думали ли вы когда-нибудь сделать любовь главным героем ваших коллективных рассказов? Или, как вы сами говорили, это слишком сложно?

— Я начала писать книгу о любви, когда еще жила в Беларуси, но мои рукописи остались там, дома, когда я была вынуждена бежать во время революции 2020 года. Когда я приехала в Германию, первый год был временем полной растерянности. Но когда началась война в Украине, я поняла, что «совок», советский человек, герой моих книг, связанный со своим прошлым в СССР, совсем не умер. Его история продолжалась. И я должна была продолжать ее рассказывать.

— Когда вам вручили Нобелевскую премию по литературе, вы сказали: «У меня три родины: моя белорусская земля, родина моего отца, где я прожила всю свою жизнь; Украина, родина моей матери, где я родилась; и великая русская культура, без которой я не могу себя представить. Я люблю все три». Сегодня это все еще так? Сохранились те же самые связи, или что-то изменилось?

— Мои чувства не изменились. Я понимаю боль украинцев, которые не хотят слышать русский язык и отказываются от русской культуры. Так же, как это случилось с немецкой культурой после Второй мировой войны. Это понятный механизм, но и опасный. И я встречаю его не только в Украине.

Девушка, которая делает мне прическу здесь, в Берлине, перестала ходить в русские магазины, чтобы больше не слышать этот язык. Но культура не виновата, она только инструмент, что-то отдельное от политических решений. Вина за войну лежит на политиках, на тех, кто управляет странами.

— В Европе мы долго жили в мире. Войны были где-то далеко, и мы могли закрывать на это глаза. Но сегодня, с конфликтами в Газе, Ливане, Украине, Сирии, война снова касается нас. После Второй мировой войны ожидали ли вы нового периода войны?

— После распада Советского Союза я много путешествовала и разговаривала с большим количеством людей. И выяснила, что пока в крупных городах — Москве, Санкт-Петербурге, Минске, Киеве — была иллюзия демократических изменений, в деревнях и маленьких городах реальность была совсем другой. Люди были привязаны к прошлому и говорили о Сталине как о спасителе, с фразами вроде: «Ах, если бы вернулся Сталин, он бы навел порядок».

Это дало мне понять, что трансформация затронула только верхние слои, в глубине же ничего не изменилось. Люди все еще держались за прошлое, не желая его отпускать. Мои друзья в Москве не хотели верить в это, но было очевидно, что начатый Горбачевым процесс изменений был только показным, каким-то спектаклем для элиты.

— А что насчет народа? Тех, кто не был частью элиты?

— Они продолжали мечтать о социализме «с человеческим лицом», а не, как многие думали, о капитализме. Мой отец, который пережил конец коммунизма как личную трагедию и хотел быть похороненным вместе с партийным билетом, говорил мне: «Идея была хорошая, это Сталин ее испортил». Он не был настоящим «совком», он был дитя своего времени. И многие были такими, как он.

Драма тех семидесяти лет жизни под советским режимом не была понята. Как внутри, так и за пределами России. Никто не понял, что значило жить с советским мышлением.

— Сегодня, в новую эпоху конфликтов, кому бы вы поручили рассказать про эту войну и войны, которые происходят сейчас?

— Я только что закончила писать книгу, которая рассказывает про революцию в Беларуси 2020 года, про войну в Украине и разочарование не только в Путине, но и в самом российском народе. Одного голоса недостаточно, чтобы рассказать такую сложную историю. Возможно, он может передать боль, но сейчас нужно сделать что-то большее — придать смысл всему, что произошло.

Я не думаю, что есть хоть один человек, который действительно понимает, что происходит в Украине. Люди растеряны, спонтанны. Такими же являются интеллектуалы, такими же являются и простые люди. Украинцы говорят о своей боли. Но настоящий вопрос — понять, почему все это происходит.

Я также думала, что «совок» закончился, но именно он пошел воевать в Украину.

— В книге «Последние свидетели» вы собираете свидетельства тех, кто в детстве пережил немецкую оккупацию Беларуси. Дети, которые рассказывают о ужасе, который они видели, когда война казалась единственным возможным горизонтом. Сегодня дети Газы, израильские дети, молодые украинцы и россияне, которых посылают на фронт, — все еще жертвы войны. Через восемьдесят лет после окончания Второй мировой войны мы можем предложить только насилие?

— Мы думали, что в XXI веке будем решать конфликты без насилия, но так не произошло. В некоторых российских статьях я читала, что это «война стариков». И действительно, поколение, которое находится у власти, старое и тянет нас в конфликт, который принадлежит прошлому.

Посмотрим на войны сегодня: они ведутся с мышлением прошлого века — оккупация, насилие, представление прогресса только через силу.

— Вы также имеете в виду войну в Украине?

— Безусловно, и ее тоже. Когда она началась, мы увидели что-то, что еще совсем недавно казалось невозможным: танки, что двинули к границе, как будто мы вернулись в прошлое. Иногда мне казалось, что я нахожусь в самом разгаре Средневековья.

Совсем недавно все были уверены, что мы входим в новую эру перемен. Тяжело было представить, что в XXI веке разногласия будут решаться с помощью насилия. А сегодня мы понимаем, насколько мало изменился мир.

— Войны, о которых вы говорите, всегда подпитываются идеологиями — представлением о справедливости или несправедливости, которое люди создают, чтобы оправдать борьбу. Западная культура пыталась убедить нас, что идеологии закончились, но войны продолжаются. Почему?

— Философы и политики не справились со своей задачей. До сих пор доминирует устаревшее представление о ценности человеческой жизни. Я помню заседание Академии наук во время катастрофы в Чернобыле. Один пожилой профессор сказал: «Да, мы можем эвакуировать людей, но кто предупредит животных? Кто спасет птиц, лошадей, собак?»

Вот в чем дело — человек всегда думает только о себе. Чернобыль отражает то, как человек понимает жизнь. До сих пор никто, кажется, не размышляет о том, как решать конфликты, которые нас разделяют.

— Вы говорите, что человечество в целом откатилось назад? Вернулось в прошлое в отношении ценностей сосуществования и любви?

— За последние тридцать лет произошел глубокий откат в том, как человек ощущает чувства и духовность. Он все упростил, отбросил гуманитарное образование, отдав предпочтение науке и технике. Но без первой мы забываем те качества, которые определяют сущность человека, те, которые Бог нам дал.

— Мы говорили про «совок» и его деградацию. А что насчет западного человека?

— Я спрашиваю себя, как изменилась западная душа. Возможно, это вы, западники, должны рассказать, как вы изменились. Я знаю, что демократия, которую мы имеем сегодня, была дана нам западной культурой. Но я также знаю, что мы становимся свидетелями возвращения опасных и тревожных антидемократических тенденций.

Я надеюсь, что для Украины победит демократия. Если победит Путин, мир пойдет к милитаризованному будущему, где каждая страна будет вынуждена выбирать: нападать или защищаться.

— Среди немногих голосов мира в мире, который все больше раздроблен, есть голос папы. Франциск никогда не жалел крепких слов, чтобы призвать к окончанию войны или хотя бы к перемирию. Верите ли вы, что его слова услышат?

— В Москве я видела православных священников, которые освящали оружие солдатам, даже подводные лодки, предназначенные для убийства. Мне это не понравилось. Церковь не может благословлять насилие. В Беларуси во время революции я, наоборот, видела, как многие католические священники открывали двери костелов, давая протестующим приют. И они спасли много жизней. Католическая церковь показала величие, которой не хватало другим институтам.

У меня до сих пор остаются яркие воспоминания о Чернобыле, когда храмы наполнялись людьми в отчаянии, искавшими ответы. Сегодня, я думаю, нам нужно вернуться к этим религиозным ценностям, к вере в будущее. Без будущего нет человечества.

— Возвращаясь к вашим трем родинам. Какого будущего вы им желаете?

— Я мечтаю о свободной и демократической Беларуси, которая больше не будет под оккупацией, и о Украине, которая преодолеет ужас войны. Украинский народ слишком сильно пострадал, потерял много жизней и культурного пространства.

Я также мечтаю о том, чтобы российская культура вновь открыла для себя ценность человеческой жизни, ведь это главная миссия каждого художника и священника. Нам нужно вернуть уважение ко всем живым существам.

Я до сих пор помню слезы в глазах лошадей в Чернобыле, которых вынуждены были убивать. В тот момент я поняла, что мы все — часть одного мира, одной жизни.

Больше нет смысла ощущать себя только русским или только белорусом, ведь мы все жертвы еще более великой несправедливости — той, что человек совершает против жизни.

• 23
• 3
• 0
• 23
• 0
• 3
• 3
• 1